Элиана с грохотом уронила поднос и бросилась к Ролану.

– Сынок!

Они радостно обнялись. Теперь его отделял от мира уже не мрак, а только туманная пелена, и они верили: рано или поздно она спадет и он сможет увидеть свет.

Маргарита Клермон никогда не была светской девушкой. До недавнего времени она походила на монахиню, а теперь действовала, как дикарка. Когда она бежала утром по шелковистой, усыпанной росою, точно жемчугом, траве, под деревьями, чьи листья трепетали на ветру, точно крошечные крылья, а ветви переплетались, будто в волшебном танце, бежала через парк, и сад, и лесок на станцию дилижансов, чтобы затем ехать в Париж, то ощущала себя не подвластной Божьему суду преступницей, не узницей, ускользающей из темницы, а неприкаянным безвестным существом, пребывавшим во власти чего-то необъяснимого. Монастырь обратил ее помыслы не к внешнему, а к внутреннему миру, и теперь она познавала окружающую жизнь через свои переживания и зарождавшиеся чувства.

Софи уехала за границу (как полагала Маргарита – устраивать ее судьбу и готовиться к свадьбе), за девушкой присматривала пожилая экономка. Конечно, никто не позволил бы ей выезжать без сопровождения, но комната Маргариты находилась на первом этаже, и девушка приловчилась вылезать в окно, пробираться сквозь заросли кустарника на дорожку парка, а потом проскальзывать через прутья железной ограды. Маргарита много времени проводила в своей спальне, в библиотеке, в розарии, и поскольку имение занимало огромную территорию, заметить ее отсутствие было довольно сложно.

Софи всегда стремилась задвинуть дочь на задворки своей жизни, превратить в подобие вещи, и потому, нарушая волю матери, Маргарита не испытывала угрызений совести, разве что какой-то неосознанный страх, как перед приближением небесной грозы. Впрочем, сейчас девушка мало задумывалась над тем, что будет потом, – ее жизнь, как и жизнь Ролана, состояла из волшебных мгновений настоящего. Они оба существовали вне грядущего и вне прошлого, они словно упали в какую-то райскую бездну, их души парили где-то между явью и сном, весь мир отдалился от них, для них не существовало ничего, они были одинаково ослеплены своею влюбленностью и в то же время обрели новое, особое зрение – им казалось, что они смотрят друг другу прямо в душу.

Вот и сейчас они сидели рядом, наслаждаясь молчанием, как минуту назад наслаждались разговором. На губах Ролана застыла улыбка, выражавшая какое-то странное безнадежное восхищение: с такой улыбкой грезят о том, что столь же прекрасно, сколь и недостижимо. Маргарита любовалась скульптурно вылепленными чертами его лица, кольцами блестящих черных кудрей, падающих на высокий белый лоб.

Что же мог различить он? Волну темных волос, плавно стекающую на плечи девушки, матовую бледность ее лица, черные пятна губ и глаз. Ролан взял Маргариту за руки и ощутил волнующее тепло ее пальцев. Внезапно в нем вспыхнула какая-то искра, и он подался вперед, а она ответила нерешительным, полным целомудренного неведения и в то же время – затаенного желания жестом; их губы встретились, и Ролану показалось, будто он коснулся лепестков цветка. Его руки легли на плечи девушки, осторожно отодвинули косынку из линона, потом скользнули вниз.

И вот Маргарита сидела на коленях юноши, ее корсаж был расшнурован, и нежная округлая оболочка ее сердца трепетала под его поцелуями, горячими и страстными, ибо сейчас он обнимал не бесплотную тень, а прекрасную женщину. Раньше он знал, что чувствует человек, глядя на звезды, что светятся в небе, но теперь понял, что испытывает тот, кто держит в руках свою единственную звезду, более досягаемую, чем те, небесные, но ничуть не менее желанную.

Девушка не сопротивлялась, она впала в какое-то сладостное забвение и не сумела бы отказать ему ни в чем. Их действия были столь же опасны, сколь безгрешны, ибо ими владела безрассудная, слепая любовь.

Но все-таки наступил момент, когда Ролан с усилием отстранился и прошептал:

– Простите! Я забылся, Маргарита! – Его голос срывался от волнения. – Я… я вас люблю. Я мечтаю жениться на вас, я хотел бы подарить вам весь мир, но сейчас…

Она приложила пальцы к губам юноши.

– Не говорите ничего, не надо! Я чувствую то же самое.

И Ролан понял: она боится того же, что и он, – реальности. Пока они оба жили на грани мрака и света, яви и грез и были счастливы. Но что будет потом?

Маргарита ничего не сказала, но она решила – решила пойти на поклон к тому, кто был для нее кем-то вроде каменного идола, к тому, кого вроде бы и не стоило бояться, но кто тем не менее внушал безотчетный страх, словно бы приковывал к себе невидимыми цепями, кого она не смела ослушаться, потому что не знала, какой будет расплата, кто обладал странной властью над ее душой.

Она решила поговорить с Софи.

Маргарита застала мать в тот момент, когда та вешала на стену картину, прикрывавшую небольшую нишу. Такое подобие тайников существовало в каждом богатом доме: в них обычно хранились семейные реликвии, письма и документы.

Софи спрыгнула с пуфика, вытерла руки платком и, обернувшись, подозрительно уставилась на стоявшую у входа дочь.

– Что тебе?

Блеск ее светлых глаз вызывал в памяти сияние бриллиантов, которым простые люди любуются с тем же чувством благоговения и испуга, с каким глядят на громады созвездий, исчезающих в глубине вечности.

Только сейчас Маргарита по-настоящему осознала, насколько сильно боится мать. Каждое слово давалось с трудом, у девушки было ощущение, будто она совершает прыжок в какую-то мрачную бездну.

– Можно мне с вами поговорить?

– Да, только скорее, у меня мало времени.

Софи уже оделась к вечернему приему в платье алого бархата, отделанное золотым шнуром, а теперь подошла к высокому зеркалу и принялась расчесывать свои черные, прямые, потрескивающие под щеткой волосы. Ее тонкие, с узкими запястьями и длинными пальцами руки плавно скользили сверху вниз, и Маргарите показалось, что они тянут блестящие пряди немного сильнее, чем было нужно.

Девушка набрала в легкие побольше воздуха.

– Я хочу сказать, что не выйду замуж за того, с кем помолвлена.

Софи обернулась.

– Что?

Дочь стояла в своем обычном темном платье, неподвижная, прямая. Руки опущены вдоль тела, в глазах – искра страха и… тень упрямства, слепого упрямства отчаявшейся души.

Иногда Маргарите казалось, что мать упивается властью над ней, испытывает болезненное наслаждение, как человек, все глубже вонзающий ногти в обессилевшую плоть своего смертельного врага. Девушка так боялась Софи именно потому, что не могла понять ее чувств.

Маргарита повторила сказанное.

– Я не могу стать женой человека, которого совсем не знаю, которого… не люблю.

– Кого же ты хочешь себе в мужья? – На лице Софи появилась угрожающая усмешка. – Этого слепого юношу?